Григорий Соколов дал
концерт в Петербурге
Дмитрий Ренанский · 25/03/2008
В Большом зале
филармонии состоялось одно из ключевых событий петербургского концертного
сезона. В нынешний свой петербургский визит пианист взял такую высоту, на
которой уже очень трудно дышать
© amc
В Большом зале
филармонии состоялось одно из ключевых событий петербургского концертного
сезона. В нынешний свой петербургский визит пианист взял такую высоту, на
которой уже очень трудно дышать
Так уж повелось, что икона русского
пианизма показывается в родном городе раз в сезон (и больше ни в одном
российском городе не показывается вовсе). И этого сполна хватает на год —
игра Григория Соколова настолько содержательна, что осмыслить и пережить
каждое его выступление за меньший срок трудно. Все потому, что за один
концерт узнаешь слишком много нового — о музыке и о самом Соколове.
Но вникать в его музицирование с каждым
годом становится все труднее. В былые годы этот сосредоточенный священник
служил мессу во славу аполлонической красоты. Сегодня на сцену выходит
отстраненный алхимик, проводящий вынужденно публичную
лабораторно-практическую работу над материалами «Моцарт» и «Шопен». На
примере двух фа-мажорных сонат (KV 280 и KV 332) одного
композитора и 24 прелюдий другого.
Композитор у Соколова задает только общее
направление движения — от начального аккорда к конечному, из точки А в точку
В. Все остальное — трип в разреженном пространстве музыкальной мысли.
Абсолютно самодостаточная, не требующая ни соучастников, ни соглядатаев, эта
игра иллюстрирует тезис Виктора Шкловского: «Искусство есть переживание
делания вещи». Отталкиваясь от авторского текста, Соколов уносится куда-то к
свету и невесомости.
В нынешний свой петербургский визит
пианист взял такую высоту, на которой уже очень трудно дышать. Первую из
моцартовских сонат зал слушал в гробовой тишине, недоумевая. Вторую, сквозь
кашель, скрипы и шорохи, воспринимал уже откровенно туго. Уж слишком не похож
Моцарт Соколова на привычную венскую классику. На современном рояле Моцарт
обычно выходит либо дешевой стилизацией «под старину», либо романтическим
монстром в коротких штанишках. Соколов же незаметно трансформирует рояль в
невиданной природы инструмент — еще более неземной, чем сама моцартовская
музыка. Единственная стоящая аналогия — и та из театрального мира: Cosi fan tutte Моцарта в легендарной постановке Джорджо Стрелера. Очертания фигур и
предметов смягчены, затушеванная картинка поминутно грозит исчезнуть,
привычное моцартовское солнце еще светит, но уже не греет. Пульс нитевидный.
Время то и дело норовит остановиться.
На создание сонорных мифов он вообще
большой мастер. А еще больший — по части их разоблачения. Adagio сонаты KV 332 стало противоядием
для тех, кто плачет по моцартовским романтическим красотам: до этюда Черни в
соколовской интерпретации — тут вроде один шаг. Но зато — ни одной
неосмысленной ноты. Никакого бездумного наслаждения инструментализмом.
Сонатная форма превращена в захватывающий квест с преодолением неожиданных
(самим пианистом создаваемых) препятствий.
Нельзя, правда, сказать, что в этот раз
Моцарт удался Соколову на все сто. Слишком уж велики были масштабы
исполнительской деконструкции, предпринятой пианистом. Разобрать и собрать
заново хрупкий моцартовский организм удавалось лишь единицам: Глену Гульду —
да, Михаилу Плетневу — да, Григорию Соколову — лишь отчасти. Но в том-то все
и дело: процесс для Соколова значит много больше, чем результат.
А вот прозвучавшие во втором отделении 24
шопеновские прелюдии стали, пожалуй, самой большой исполнительской удачей
господина Соколова за последние годы. Он и капризную мазурку способен
развернуть в масштабное полотно со множеством планов и деталей. А уж
превращать прелюдии в баллады ему сам Шопен велел. Интерпретацию Соколова
можно поставить вровень разве что только с другим эталонным концертным
прочтением этого цикла, представленным в 2004 году Михаилом Плетневым. Но вот
загадка: игру Плетнева — далеко не самую рассудочную — можно было как-то
пересказать. Игра же Соколова так и осталась сеансом магии без последующего
разоблачения.
Не стоит и пытаться описать удивительное
соколовское rubato, понять, каким неизведанным образом мелодию Соколов сочетает с
гармонией, рассказать про светящийся обертоновый нимб ля-мажорной прелюдии
или гибельно-ускользающую красоту сыгранного на бис ля-минорного вальса.
Искусство Григория Соколова вообще живет по рецепту, завещанному самим
Моцартом: «Чтобы сорвать аплодисменты, нужно либо писать вещи настолько
простые, чтобы их мог напеть любой возница, либо такое непонятное, чтобы
только потому и нравилось, что ни один нормальный человек этого не понимает».
Хотя аплодисменты этому пианисту, понятное дело, не нужны. Они лишь разрушают
хрупкие миры, рождающиеся под его пальцами.
|